В России почтение монархии в некоторые исторические эпохи было столь велико, что даже антиправительственные выступления приходилось облекать в верноподданические формы. Так было и 22 (9-го по старому стилю) января 1905 года во время печально известного Кровавого воскресенья

"Народу мешают чиновники, а с царём народ сговорится" – говорил накануне шествия петербургских рабочих на Дворцовую площадь его вдохновитель, священник Георгий Гапон. Этот лидер "Собрания русских фабрично-заводских рабочих Санкт-Петербурга" был уроженцем Полтавской губернии. Священнослужителем он стал в 1896 году, немногим позже восшествия на престол молодого императора Николая II.

Начало XX века отец Гапон встретил в Петербурге. В столице, под руководством начальника Особого отдела Департамента полиции Сергея Зубатова, тогда как раз разворачивалось легальное движение рабочих профсоюзов. Священник, проповедовавший христианский социализм, быстро приобрёл популярность в рабочей среде и к концу 1904 года его, созданная при опеке полиции организация, стала наиболее массовой.

Между тем начало 1905 года в столице Российской империи выдалось бурным. Как гром среди ясного неба пришла новость о взятии японцами русской крепость Порт-Артур на Дальнем Востоке. Это вызвало оживление в революционном движении. Владимир Ленин писал: "Русский народ выиграл от поражения самодержавия. Капитуляция Порт-Артура есть пролог капитуляции царизма".

Параллельно с этим развернулась забастовка на оборонном Путиловском заводе, в считанные дни она охватила другие стратегически важные предприятия. 21 января стачка превратилась во всеобщую и начала перерастать в массовые волнения.

Доктор исторических наук Всеволод Воронин обращает внимание на то, что в эти дни император Николай II предпочёл удалиться из столицы в Царское Село. Как показывают его дневниковые записи, там он продолжал радоваться "тихой, солнечной" погоде "с чудным инеем на деревьях".

Заботы по восстановлению спокойствия в Петербурге монарх возложил на своего дядю, командующего войсками гвардии и Санкт-Петербургского военного округа великого князя Владимира Александровича. Тот ратовал за введение военного положения со всеми вытекающими мерами.

Однако это решение, уже одобренное Николаем II, было оспорено группой высших чиновников во главе с министром внутренних дел Петром Святополк-Мирским.

Сам министр был человеком либеральных взглядов. Незадолго до этих событий он выступал с инициативой демократизации империи за счёт включения выборных лиц в состав Государственного совета. Но этот проект поддержки у монарха не получил в связи с чем чиновник фактически находился в ожидании скорой отставки.

Главе МВД вторил министр финансов Владимир Коковцов, опасавшийся, что объявление военного положения обрушит курс русских ценных бумаг на европейских биржах. В итоге утром 21 января император отменил своё же указание о переходе Петербурга под власть военных.

Тем не менее, столичный гарнизон усиливался за счёт прибытия войск из других городов. Военные и полиция разрабатывали план совместных действий, поскольку на воскресенье 22 января была намечена манифестация рабочих с целью вручения петиции на имя царя.

Правоохранители знали о разработке обращения от имени рабочих на монаршее имя и никак этому не препятствовали. Вероятно послание столичного пролетариата "о своих нуждах" рассматривалось ими как способ "выпуска пара". Однако под влиянием либеральной интеллигенции и социал-демократов в петиции появились и неприемлемые для самодержавия пункты о созыве Учредительного собрания и даровании подданным политических свобод.

Ни один чиновник, дорожащий своей карьерой, не мог взять на себя ответственность принять столь крамольное послание. Гапон же возомнил себя хозяином положения, требуя, чтобы царь вышел "с мужественным сердцем к своему народу" для принятия обращения.

Вечером, когда 21 января, когда рабочие готовились под хоругвями и портретами Николая II выйти на мирную манифестацию совещание во главе со Святополк-Мирским выработало окончательный план действий на следующий день. Решили, выставить кордоны из солдат на пути к центру города, на Дворцовую площади демонстрантов не допускать и сосредоточить там войска на случай прорыва толпы.

Вопрос применения оружия не обсуждался. Основной расчёт делался на то, что увидев военную силу рабочие сразу же разойдутся. Проигнорировано было замечание товарища (заместителя) министра внутренних дел Петра Дурново, что эффективнее и безопаснее несанкционированное массовое собрание разгонять кавалерией с помощью ногаек.

На следующий день на петербургские улицы вышли около 150 тысяч рабочих (пятая часть трудоспособных жителей столицы). Ситуация для властей быстро вышла из-под контроля. Увещевания разойтись не действовали, войска вынуждены были открывать огонь на поражение в разных частях города.

По официальным данным, в Кровавое воскресенье погибло более 100 и ранено более 300 человек. По неофициальным, было убито более 1,2 тысяч, а ранено – свыше 5 тысяч человек.

Применение огнестрельного оружия против мирной манифестации историк Воронин связывает действиями великого князя Владимира Александровича. "Если толпа, несмотря на неоднократные предупреждения, не желает расходиться, а напирает на войска, даются определённые сигналы, а затем стреляют" – говорил на совещании по итогам 22 (9) января подчинённый князя, начальник штаба войск гвардии и столичного военного округа Николай Мешетич.

События Кровавого воскресенья побудили правительство предпринять экстренные меры по централизации управления в столице. Через два дня после трагедии было создано Петербургское генерал-губернаторство, которому были подчинены все гражданские учреждения и предоставлено право самостоятельно вызывать войска.

Кровопролитие сильно ударило по авторитету Николая II, который вплоть до торжеств по случаю трёхсотлетия дома Романовых (1913 год) не появлялся на публике.

События в Петербурге положили начало Первой русской революции (1905-07 годов) и череды гражданских столкновений первой трети XX века, которые привели к свержению монархии, распаду Российской империи, миллионам смертей и экономической разрухе. Тем не менее по их итогам российское общество оказались так же далеко от воплощения принципов "гапоновской" петиции, как и в Кровавое воскресенье.

В 1920-30-е годы как абсолютно фантастическим должны были казаться требования неприкосновенности личности, освобождения всех пострадавших за убеждения, свободы слова, печати и совести. Вряд ли как социально-экономические достижения рассматривались карточные системы 1918 и 1929 годов, жёсткие нормативы потребления по хлебу, сахару, маслу и другим продуктам первой необходимости. Никуда не делись проблемы низких заработных плат и тяжёлых условий труда.

Словом, если бы накануне Кровавого воскресенья российским рабочим было бы известно о весьма скромных изменениях к лучшему в их жизни по итогам начинающейся череды революций, то они вряд ли бы столь благосклонно отнеслись к призывам политических авантюристов типа Гапона. Однако история, как известно, сослагательного наклонения не знает.